 |
Говоря языком науки, космос — это пустое пространство за пределами Земли, недоступное прямому наблюдению большинству людей. С другой стороны, переживание понятия космоса современным человеком близко тому, что древние называли небом и в своих мифах часто представляли в виде богини, накрывающей человеческую часть мира. Из-за этого, понятию «космос» присущ внутренний разрыв.
Человек отчаянно стремится понять мир как целое и свое место в нем. Научное знание по своей сути не обозначает место человека в космосе. В то время миф старается осмыслить это место и дать человеку быть сопричастным космическим процессам. В пространстве мифа сакральные предметы и действия стремятся вынести космологическое знание в близкую человеку форму и буквально окружить его. Пространство мифа позволяет человеку «быть-в-космосе» в дословном смысле, начиная с первой рубашки или одеяла как первого «быть-в».
Миф одновременно работает и с фундаментальной тревогой, исходящей из самого извечного вопроса о месте маленького человека в огромном космосе, тревогой, которую современные экзистенциалисты называют «брошенностью в мире». Человек без объятия мифа — человек без ответа на вопрос о своем месте; он брошенный, как брошен и одинок исследователь космоса.
Темная материя в науке — нечто окружающее нас, но неизвестное и недоступное даже научному наблюдению. «Обычная» материя, с другой стороны, окружает человека буквально, начиная с одежды — она самое близкое «в», в котором человек себя ощущает. Современный человек парадоксально скорее чувствует себя «в» одежде чем «в» конципированном наукой космосе.
Художественная инсталляция создает современный метамиф. Он содержит концепцию мирности неба, понятого как древний космос. Мифологическая идея соединенности человека с миром таким образом порождает идею неба как плаценты, которая, однако, разрушается и оказывается выброшенной вместе с человеком в экзистенциальную пустоту после «рождения» — после выхода в космос в научном смысле. Несмотря на это, человек-ребёнок в инсталляции все же стремится быть окутан хоть чем-то в пустоте брошенности: он покрывает себя своим мифом как уютной оболочкой-кожей, ткя его из тёплого темного материала, мифологической противоположности неизвестной темной материи.
В этой же материи человек-ребёнок ткёт созвездия – концепцию, находящуюся на грани мифа и науки. Созвездия — смесь человекоразмерного и нечеловекоразмерного. Они сотворяют окна в миры, где человек чувствует себя упорядоченным с космосом так же, как упорядочены и спокойно расставлены человеком по местам звёзды на небе. Созвездие формируется именно на древнем небе, на его укрывающей пленке: чтобы его увидеть и прочувствовать, не нужно отправляться в «научный» космос. Через созвездие космос становится близким и уютным.
Что ждет человека в его брошенности? Можно ли примирить разрыв между научным космосом и древним небом? Где найти человеку опору в бесконечной космической пустоте? Или, вопреки всему, человеку следует увидеть в своей брошенности-в-мире и в брошенности-в-космосе великую свободу? Страшную свободу, на которую каждый человек осужден, но которая может быть единственной истинной свободой.
 |
 |
 |
«Таким предстаёт перед нами мир: он не самодостаточен, не служит основанием для собственного бытия, а кричит о том, чего ему недостаёт, провозглашает своё не-бытие, вынуждает нас философствовать; ведь философствовать — значит искать целостность мира, превращать его в Универсум, придавая ему завершённость и создавая из части целое, в котором он мог бы спокойно разместиться.»[1]
 |
«[…] всё существующее и находящееся здесь, данное нам, присутствующее, явное — это, в сущности, только кусок, осколок, фрагмент, обрубок. Глядя на него, нельзя не заметить, не почувствовать его изъяна. В любом данном нам бытии, в любом явлении мира мы обнаруживаем глубокий след излома, свидетельство того, что это часть и только часть, мы видим рубец его онтологического увечья, к нам вопиют страдания калеки, его тоска к отнятому, его божественная неудовлетворённость.»[2]
 |  |
 |  |
«[…] экспериментальная наука — только ничтожная часть человеческой жизнедеятельности. Там, где она кончается, не кончается человек. Если физик, описывая факты, задержит руку там, где кончается его метод, то человек, живущий в каждом физике, волей-неволей продолжит начатую линию до конца, подобно тому как при виде разрушенной арки наш взгляд восстанавливает в пустоте недостающий изгиб.»[3]
 |
Примечания
